Основы матричного построения сценариев и музыкально-поэтических произведений (рассмотрим на примере текста гимна)

Прошлое мы изменить не можем. Поэтому в произведениях матричного типа делается акцент на теме будущего.
Слово "мечта" вынесено в название гимна. Это смысловое выделение.
Если мечта, а по сути программа, является лейтмотивом всего произведения, её эволюция должна прослеживаться с первой до последней строки.

В первом куплете мы просто заявляем, что у нас есть мечта и даём ей определение: она компас и билет в Будущее. Это констатация факта. После первого куплета поётся припев. В припеве мы утверждаем её результативность (это программа развития от А до Я, от Альфа до Омега). Словами "мечтою сокровенное вершим" определяется конечный пункт матрицы, а не промежуточные этапы реализации мечты. Конец реализации какой-то конкретной мечты не означает конец всему. Будет выбрана новая цель, задача, мечта. А текст гимна останется неизменным.

Если бы в припеве были такие слова:
"Корни уважая / святыни сохраним / богатства умножая / в замыслах летим",
или такие:
"В нас гены от седых веков / мы прошлое не забываем / но мысленно и без оков / как птицы в будущем летаем",
то это означало бы, что такие варианты подходят для песни, но противопоказаны в произведениях матричного типа. В противном случае в подсознание закладывается мысль: "летим-то летим, но не факт, что долетим, так зачем упираться, пойдём лучше пивка попьём".

Во втором куплете идёт эволюция образа. Есть такое выражение: "родиться под счастливою звездою". Словами "Под ясной и счастливою звездою / зерно красивых целей прорастёт" мы тему развиваем и подтверждаем, что "прорастёт", "даст всходы", что означает "хорошее начало - половина дела". Далее опять поётся припев, где мы утверждаем, что мы дойдём до успешного финала.

Для гимна наиважнейшей целью является призыв к сплочению.
В третьем куплете есть слова "Любимый край заветною судьбою / собрав в букет все чаяния и сны".
Слова означают, что не будет обойдён ни один человек, будут собраны в букет все чаяния и сны и все будут участвовать в реализации общей задачи. Но мы знаем, что просто собрать все чаяния и сны - мало (любой букет рано или поздно завянет). Мечта должна стать "работающей", она превращается в "ключ" реализации. А для этого надо трудиться, вкладывать усилия, идти через трудности с честью к славе (смысл слов четвёртой строки) во имя жизни, процветания, любви (последняя строка гимна). Букет, который во времени не постоянен, превращается в постоянное процветание.
Далее опять поётся припев, словами которого мы ещё раз подтверждаем идею свершения мечты.

С точки зрения построения матричного произведения, ружьё, которое висит на стене в первом акте, должно выстрелить в последнем. Если оно не выстреливает, сценарий мёртв, он лишён плодотворной силы.
Мечта созидательна по своей природе. Единая общественная идея - это лучший объединяющий фактор. И она результативна. В.Гюго принадлежат слова: "Ничего нет сильнее идеи, время которой пришло". Но только идея должна быть благородной и нравственной по своей природе.

Наличие образа мечты, идеи в названии и самом гимне пронизывает произведение энергией Будущего. И эта энергия, это созидательное начало обязательно будет искать в реале и на практике свой выход. Как факт своей реализации она существует на тонком плане в Будущем и за счёт заложенной в неё энергии, вдохновения тянет на себя реализацию. Так идёт два потока: один, восходящий в Будущее, как посыл, и второй, нисходящий в Настоящее, как реализация. Прошлое проявляется в Настоящем в виде последствий, а Будущее - в виде воздействия на него идеи, мечты. Таким образом, мечта имеет протяжённость. Она родилась в прошлом, живёт в настоящем, имеет реализацию в будущем. Она поднимает и несёт нас на своих крыльях (два названия гимна отражают образно эти два крыла).

Продолжение в следующем сообщении.

Не многовато ли пафоса для сатанинского города ?!

Vivat писал(а):Не многовато ли пафоса для сатанинского города ?!

Это не пафос, а профессиональный подход к теме.
Матрица - это идеальный вариант моделирования мира (не реальность).

Vivat, так тяжело как сейчас, мне никогда не было. Такого разочарования и бессилия, невозможности себя защитить - тоже никогда не было. О своих проблемах не с кем поделиться.
Тему "гимн" можете не читать. Но поймите также, я должна довести до логического завершения начатую тему.

Ирина писал(а):Это не пафос, а профессиональный подход к теме.
Матрица - это идеальный вариант моделирования мира (не реальность).

К сожалению, я не заметил профессионализма в стихах. В стихах поэт несёт нечто более высокое нежили матричный вариант, пусть он даже идеальный. Вот только не понятно: как можно моделировать реальный мир не реальностью? По правде сказать, не врубаюсь!

Ирина писал(а):Vivat, так тяжело как сейчас, мне никогда не было. Такого разочарования и бессилия, невозможности себя защитить - тоже никогда не было. О своих проблемах не с кем поделиться.

Может мои слова покажутся грубыми (уж извините), но форум не жилетка в которую можно поплакаться. Как бы не было тяжело нести свой крест, надо повыше задрать голову и крикнуть: -"Всё нормально, так и должно быть!" Думая при этом, что другим может ещё тяжелее! Есть такое стихотворение "Крест" там описывается "ваше состояние".

Ирина писал(а):Тему "гимн" можете не читать.

А я, вообще ваши посты не читаю. Меня заинтересовал гимн, но лучше бы я его не читал. Извините за прямоту.

Ирина писал(а):я должна довести до логического завершения начатую тему.

Ну раз должна, тогда доводите...

Vivat писал(а):В стихах поэт несёт нечто более высокое нежили матричный вариант, пусть он даже идеальный.

Более высокий вариант для гимна это:
1) использовать слова "Я горжусь тобой, край родной ...", "Славься ...".
2) использовать сравнение с другими, естественно, не в пользу других: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек" (себя поднимаем, других опускаем). Каждый человек, народ, страна развиваются с разной скоростью, самобытны, находятся на своей стадии развития и тем интересны. Сравнения подходят для статистических и аналитических отчётов.
3) использовать текст от первого лица: "Я, я, я...". В сталинские времена человек был винтиком, поэтому необходимо было в целях компенсации вселять в него чувство, что он хозяин необъятной Родины своей.
Иногда гимны поются от третьего лица: "Страна (край) хорошеет ... и т.д." Это тоже плохо, это менторский, контролёрский подход, взгляд со стороны или сверху.
4) когда-то было принято подчёркивать, что мы самые широкие, необъятные, и дышим как-то по особому (жабры что-ли выросли?), и высотки сталинские у нас самые высокие (другие же здания из-за занавеса были не видны). Даже в народе ходило сравнение, что "советский слон - самый большой слон в мире" (слон самое крупное животное на суше) и "Дорогой Леонид Ильич слушает (при полных орденах)", и много чего ещё высокого было.
5) иногда в гимнах упоминаются два, три или более достижений края, некоторые имена.
Не знаю ... это возвышение кого-то, а остальные, типа, молчком. Этот вариант не самый худший, но он больше подходит для репортажа или статьи о крае, а у гимна объединительная социальная идея сопричастности - самая главная.
6) если в гимне написать о том, что мы самые крутые (а это опять сравнение с другими территориями), то это незнание законов развития любых систем (кризисы закономерны), сегодня мы "ого-го", а завтра - проблем непочатый край. Однако, петь о крае, который находится в кризисе или упадке, тоже ни к чему (гимн Украины, который используется с 19 века, начинается словами: "Ще не вмерла Україна ...").
7) по поводу использования слов "свобода" и "воля"
Если это гимн, допустим, страны России, слова "свобода", "коллективная воля", "Славься Отечество наше свободное" подходят как нельзя лучше.
А, вот, например, в гимне Московской области слово "свобода" воспринималось бы некорректно. Сразу возникает вопрос "От кого и от чего?"
В моём варианте гимна МО оно бы тоже не вписалось. Область не может выбирать стратегическое направление страны. Поэтому в гимне оно уже негласно прописано. А, вот, в рамках этого направления работать, сплачиваться и жить - подходящий вариант.
"Воля" ассоциируется с "что хочу, то и ворочу". Это пожалуйста, но в рамках законов. Пиво после 23 часов вам не продадут.

Ирина писал(а):Область не может выбирать стратегическое направление страны.

Вот по этому у области и не может быть гимна, так-как область это только небольшая зависимая часть страны. Вообще то гимны пели богам, а не областям!

Китайское чудо (часть первая)

Буддийское население мира, практикующее религию (скорее философию) буддизма превышает 500 миллионов. В основе китайского прорыва лежит, безусловно, религиозное мировоззрение, буддийская концепция.

В трёх сообщениях я в сокращённой форме передам содержание интервью Сергея Медведева с Владимиром Малявином. Собеседник радио ведущего - китаевед, доктор исторических наук и профессор Тамканского университета, Тайбэй (Тайвань).
Читать полностью: http://finam.fm/archive-view/9771/

Содержание беседы будет передано не в моём пересказе, а в прямой речи.

МЕДВЕДЕВ: Вы знаете, у советского человека было особое шестое чувство советского человека, чувство особого удовлетворения. А вот у меня есть похожее чувство – чувство особого удивления, которое очень часто посещает меня, когда я сталкиваюсь с вещами китайскими.
Несколько лет назад вышла книга исторического макросоциолога, экономиста Джованни Арриги под названием «Адам Смит в Пекине: Что получил в наследство XXI век». И там он говорит, что китайский путь победил, и XXI век – это будет победа китайского пути.

МАЛЯВИН: Китай очень разный. Мы ошибаемся глубоко, когда судим о Китае как о какой-то единой, монолитной стране. Она очень разная. Более того, она позволяет такое разнообразие жизненных и культурных укладов, которое невозможно просто в рамках европейской цивилизации.

МЕДВЕДЕВ: Но, тем не менее, невзирая на вот эти региональные различия, есть некий общий китайский путь?

МАЛЯВИН: Мне кажется, что есть. Он имеет очень глубокие корни. Во-первых, философские, познавательные. Это особый совершенно жизненный и культурный уклад, цивилизационный уклад, который, конечно, надо рассматривать в контексте вообще Восточной Азии. Ведь рядом есть Корея, Япония, Тайвань, Гонконг, Юго-Восточная Азия, где живет огромное количество китайцев тоже, и все они представляют какие-то разные вариации одной модели, которую они разрабатывают по-разному. Китай, как Срединное государство Чжунго, представляет континентальный вариант развития, который на поверку оказывается в макромасштабах самым эффективным.
В чем тут дело? Китайцы сильны в области того, что можно назвать «культура как коммуникация», ведь культура – это, прежде всего, коммуникация. Они удивительно эффективно сообщаются, согласованно друг с другом. Это очень трудно понять европейцу, потому что сами понятия частного и общего в рамках этой китайской цивилизации, вариативны, даже в Японии, в Корее это по-разному воспринимается, это не Китай, но, однако, имеют общий корень, общий знаменатель.

Я думаю, он состоит в следующем: человек в Китае вертикален, он должен идти к небу. В Китае есть свой гуманизм, но это гуманизм небесный, а не гуманизм индивидуальной личности, которая, как нам известно есть в Евросоюзе - тщательная регламентация всех сторон жизни, которая имеет целью признать, оправдать или обосновать индивидуальное своеобразие каждого человека в его частной жизни.

МЕДВЕДЕВ: Сейчас безумно интересно то, что вы сказали про коммуникацию. То есть что, китайцы понимают, что коммуникация – это все?

МАЛЯВИН: Да, я бы так сказал.

МЕДВЕДЕВ: Человеческое общение важнее каких-то, может быть, объективных вещей? Именно поэтому они так вписались в информационную эпоху?

МАЛЯВИН: Именно поэтому, потому что они долго ждали своего часа, пришли компьютеры, пришла коммуникативная цивилизация, телекоммуникация, которая начинает задавать тон в этой жизни, она становится регулятивным, регулирующим началом нашей жизни. И вот тут они как раз на коне.

МЕДВЕДЕВ: Меня всегда потрясало в Китае – я не видел аварий в Пекине. Очень мало аварий по сравнению с Москвой. Движение, на первый взгляд, абсолютно хаотическое, но за этим хаосом кроется какой-то непонятный мне порядок, при котором они умудряются избегать аварий.

МАЛЯВИН: Совершенно верно. Вы знаете, принцип китайской стратегии: порядок выходит из хаоса. Создайте хаос и получите порядок. Это тоже очень китайское. И китайская жизнь… Вот что общего между Гонконгом и Тибетом вообще? Да ничего. Это разные миры. Но вот в этом хаосе, если этот мир – хаос, они вполне могут соотноситься друг с другом, при этом коммуникация имеет моральное значение, потому что когда мы соотносимся друг с другом, мы берем на себя моральную ответственность.

Я часто говорю, что высшая фаза согласованности – это наша соответственность. Кстати, слова эти родственные и в русском языке, и во многих других языках. Итак, от соотнесенности или соотносительности к соответственности. Вот чего требует китайская цивилизация. Кстати, это воплощено в Китайской коммунистической партии реально, которая и представляет эту вертикаль морального восхождения. Ну, небо в данном случае не имеется в виду, конечно, небо голубое над головами.

МЕДВЕДЕВ: Сейчас, оставаясь на теме информационной цивилизации, и, может быть, немножко в сторону от Китая. А почему Япония так успешно смогла стартовать после войны в информационную эпоху?

МАЛЯВИН: Она очень похожа на западные страны. Она приспособила китайские ценности для модерна европейского типа. Техника доктринального националистического, и все это покрыто националистической идеологией, поэтому в XX веке она тоже совершила грандиозный скачок, она очень быстро модернизировалась и очень быстро достигла больших высот. Но где-то она начинает сейчас уже тормозить, буксовать. Почему? Потому что японцам недостает того потенциала коммуникативности, который на самом деле есть у китайцев.

И вот когда они влезли уже с головой в виртуальную информационную цивилизацию, выяснилось, что у них есть какие-то ограничения, как, мне кажется, и на Западе. Потому что у меня такое ощущение, что европейцы чувствуют себя неуютно в информационной цивилизации, потому что она совершенно отрицает классические ценности Европы: объективную истину, индивидуальность, частную жизнь, как жизнь души, сентиментальность и так далее. Всего этого нет и не нужно на Востоке.

МЕДВЕДЕВ: А китайцы это все имитируют, воспринимают как-то, завидуют ли они этому? Классическим западным ценностям, западному индивидуализму.

МАЛЯВИН: Нет, индивидуализму они не завидуют, более того, они считают европейцев индивидуалистами и не хотят им в этом подражать, хотя, конечно, психологически они завидуют, например, способности европейца сочинить мелодраму или даже прожить ее.

МЕДВЕДЕВ: А потребительская цивилизация? Ведь они активно участвуют в этом потреблении.

МАЛЯВИН: Да, но ведь это только служит улучшению их коммуникативности. Это вопрос технической оснащенности для них, прежде всего. Да, должна быть комфортная жизнь, почему же нет? Но она работает не на индивидуальность, как таковую, а на совместное бытие людей. Почему нельзя посмотреть на технический прогресс с этой точки зрения?

МЕДВЕДЕВ: Главное для китайцев – это коммуникативность. А в чем цель этой коммуникативности? Добиться уважения коллектива? Уважения общества?

МАЛЯВИН: Моральная цель. Цель – освободить жизнь для развития, вот в чем дело-то. Потому что коммуникативность требует… Какое условие коммуникации вообще? Когда-нибудь мы задумывались над этим? Надо сначала освободиться от всей рухляди, которая у нас в голове, индивидуалистического свойства. Не бить себя кулаком в грудь: «Вот я такой-рассякой, великий, я это знаю, то могу», – и так далее, а посмотреть, чего рядом ближний-то хочет? Кто он такой? И притереться друг к другу. Это совершенно разные вещи, абсолютно. Потому что европейская цивилизация нацелена на господство над миром. Это техника доктринальной идеологической цивилизации. У нас есть технология, и к ней пришпандорена доктрина, которая оправдывает наше господство.

МЕДВЕДЕВ: Да.

МАЛЯВИН: И что бы там европейцы не говорили, но сейчас они, конечно, каются, не надо им этого колониализма, потому что он просто невозможен, это понятное дело, но, в принципе, только Европа могла колонизовать Азию, а не наоборот.

МЕДВЕДЕВ: А у Китая нет идеи доктринального господства над миром?

МАЛЯВИН: Нет. Коммуникация символична, по сути, это молчание, спрятанное в словах. Вот в чем дело-то. Поэтому вот вся эта техника работает на то, чтобы обнажить безмолвие в словах. И тогда мы будем без слов, безмолвно делать общее дело.

МЕДВЕДЕВ: Вот смотрите, сравнивая Европу и Китай, правильная ли это будет метафора, я иногда в уме так сравниваю, это еда вилкой и еда палочками. Европа тыкает мир вилкой и протыкает его, и все пробует, так сказать, на разрыв. Собственно, и медицина. Европейская медицина рождается из скальпеля, из анатомического театра.

МАЛЯВИН: Китайская медицина этого не знает.

МЕДВЕДЕВ: Да, китайская этого не знает, она не проникает.

МАЛЯВИН: Она сохраняет целостность организма.

МЕДВЕДЕВ: Так вот вилка и палочки. Устроит вас такая метафора?

МАЛЯВИН: Ну, резать мясо – оно все-таки порезано. Однако, обратитесь, пожалуйста, к этой гениальной притче древнего даосского философа Чжуан-цзы о мяснике, который разделывал быка. А ведь это гениальная притча, совершенно фантастическая. Там был такой виртуозный мясник, который, не прикасаясь к быку, разделывал его тушу. Вот это чисто китайская стратегия. Причем, почему он его разделал? Есть там кровь или нет? Мы ничего не знаем, но суть этой разделки состоит в том, что он дарит быку полноту его жизни, убивая его, между прочим. Гораздо тоньше все здесь, чем нам кажется на первый взгляд.

МЕДВЕДЕВ: В смысле, что он исполняет предназначение быка или как?

МАЛЯВИН: Он позволяет быку слиться с родовой полнотой жизни, ну, грубо говоря.

МЕДВЕДЕВ: Убивая его?

МАЛЯВИН: Ну, он не убивает его, он высвобождает его жизнь для родовой полноты. Индивидуальная жизнь освобождается в родовой.

МЕДВЕДЕВ: И затем разделывает…

МАЛЯВИН: Мы не знаем, разделывает ли он, потому что притча так написана, что мы не знаем, а где куски мяса, где кровь – там ничего об этом не сказано. Там только сказано, что люди входят в такое музыкальное соотношение между собой таким образом, что друг друга они восполняют, а не подавляют. Вот все, что нам нужно.

МЕДВЕДЕВ: Это да, это опять к вопросу о коммуникации.

МАЛЯВИН: В этом и состоит смысл коммуникации. А в чем еще-то? А теперь давайте карикатурно изобразим западную, или то, что вокруг нас. Все кричат друг другу в ухо, как им плохо, и никто никого не слышит. Вот может быть такая ситуация?

МЕДВЕДЕВ: Да, да.

МАЛЯВИН: Это коммуникация, по-вашему, или что? Вот эти все протесты, мордобои и прочее, что мы наблюдаем сейчас в Киеве – это что за коммуникация такая? По поводу чего, извините? Предположительно по поводу развития какой-то личности. О развитии какой личности можно говорить, когда люди уже начинают вести себя, как звери, по отношению друг к другу?

МЕДВЕДЕВ: Это история всех революций нового времени.

МАЛЯВИН: Ну да. К сожалению, она перекинулась и на Китай временно, но сейчас это все преодолено в связи с новыми технологическими условиями. Я так уж совсем, может быть, резко высказался, но мне думается, что это так.

Продолжение в следующем сообщении.

Китайское чудо (часть вторая)

МЕДВЕДЕВ: Говорим мы о Китае, китайской культуре, о том, что такое есть в китайской культуре, в китайской традиции, цивилизации, что делает Китай сегодня настолько успешным, той цивилизацией, которая, может быть, возьмет аккуратно палочками, как мы уже употребляли эту метафору, не вилкой проткнет, не ядерным зарядом взорвет, а возьмет аккуратно палочками мир 21 века.

Владимир, вот, действительно, «Прочел «Дао дэ цзин» и понял: «Попал!» А китайцы сами читают «Дао дэ цзин» или они это впитывают с кровью?

МАЛЯВИН: Нет, они очень мало его читают. Им это не нужно, они впитывают его. Как любая религия или любое великое учение, оно имеет свои какие-то бытовые формы, которые воспитывают людей помимо даже их сознания и воли. Все, что мы видим в китайской жизни, это идет из «Дао дэ цзин», поэтому нам не нужно ставить памятник Лао-Цзы, его предполагаемому автору.

Но, понимаете, мы должны говорить о великих, больших величинах. История – такая вещь, что мы часто видим только рябь на воде, а надо уметь проникнуть в эту глубину народной жизни. Даосизм, безусловно, в данном случае «Дао дэ цзин», точно определяет, я долго сомневался, что это так, но сейчас я убежден, что это именно так, хотя китайцы не знают полностью «Дао дэ цзин». И не надо его знать, вообще-то говоря, потому что одно дело – знать, а другое дело – жить этой вещью.

МЕДВЕДЕВ: А насколько конфуцианство…

МАЛЯВИН: Ну, то же самое, безусловно. Между ними нет разницы. Если мы берем принцип коммуникации за основу, то конфуцианская церемония, безусловно, вот это любезное, обходительное поведение, конечно, оно коммуникативно. Правда, оно ориентировано не на личность и индивидуальность, как у нас. Все зависит от должности. Если я начальник – значит, я начальник. Все, никаких разговоров. И это не потому, что они меня уважают, как профессора, допустим, или что-то еще, а потому что таков объективный порядок вещей.

МЕДВЕДЕВ: А начальник в Китае – он обладает какими-то особыми правами, как у нас?

МАЛЯВИН: Безусловно, он выше других. Почему? Объясняю.

МЕДВЕДЕВ: А по отношению к закону?

МАЛЯВИН: Ну, формально – нет, но к моральному закону он должен быть более нравственен и более духовно развит, по идее.

МЕДВЕДЕВ: А, ну тогда это противоположная той ситуации, которая есть у нас, потому что чем выше ты в начальственно иерархии, тем больше тебе позволено, в том числе, в противоречие с моральными законами.

МАЛЯВИН: Ну, это не так в Китае, вы же знаете, там вообще-то расстреливают огромное количество чиновников за коррупцию каждый год. И это реальность.

МЕДВЕДЕВ: Это невозможно представить даже не в нынешней политической системе, а вообще в китайской культуре, что чиновник, скажем, на машине задавил человека и уехал.

МАЛЯВИН: Все бывает. Конечно, жизнь сложнее. Я говорю о нормах, нормативных вещах. Как раз такие вещи вполне могут быть, но они часто и наказуемы. Это вообще вопрос, конечно, сложный, потому что одно дело – норма, другое дело факты. Цивилизация не может существовать только на нормах или идеалах, понятно. Но других нет. Я просто хочу сказать, что никто никогда не может обрести почву под ногами, если он будет просто голо протестовать против начальства, как такового. Это смешно, этого никто не делает. Так же, как против богатства. Потому что китайская цивилизация так устроена, что мораль, авторитет, богатство и здоровье нераздельны в ней, поэтому богатый человек вызывает уважение, и, кроме того, он должен быть социально активным.

МЕДВЕДЕВ: Богатство накладывает некие социальные обязательства, скажем, как в протестантской этике или старообрядческой?

МАЛЯВИН: В общем, накладывает. Потому что вы, находясь выше других, своим учтивым отношением к другим демонстрируете свое превосходство.

МЕДВЕДЕВ: В Китае есть благотворительность?

МАЛЯВИН: Есть, конечно, но, в основном, она касается родственников, потому что вы должны заботиться о своем клане. Такое абстрактное не свойственно Китаю, потому что все абстрактное, ну, маложизненное, вообще-то говоря. Просто отдать Христа ради – это не китайское.

МЕДВЕДЕВ: Таких филантропов, типа Карнеги, Рокфеллеров, Третьяковых?..

МАЛЯВИН: Это не китайский стиль, но это не значит, что в Китае нет добрых людей. Я могу привести массу случаев, когда богатые крестьяне, и китайские ученые всегда, когда был голод, организовывали помощь голодающим. Это так.

МЕДВЕДЕВ: Ну, это вообще китайский, опять-таки, к ключевой теме вашей, коммуникации, это китайский социум какой-то фантастической способностью к самоорганизации обладает, какой, по-моему, никакая другая диаспора не обладает.

МАЛЯВИН: Да, конечно, безусловно, невероятная.

МЕДВЕДЕВ: Китайцу не дадут погибнуть за рубежом?

МАЛЯВИН: Никогда. Существует сеть этих отношений, но она все-таки основывается на кланово-семейных связях, прежде всего, потому что она наиболее естественна. Китайцы – очень здравомыслящие люди, они всегда исходят из какой-то реальной основы. Они не парят в облаках. Что связывает людей больше всего? Родственные узы. Вот давайте из них исходить. Мы можем их расширять вплоть до всего мира. Император должен заботиться обо всех, на то он и император, по идее. Конечно, он может о них и не заботиться, как это и было в реальности, но цивилизация требует вот так. И другого не бывает.

МЕДВЕДЕВ: Почему в Китае столько имитаций? Они вообще не боятся, не смущаются имитировать, воспроизводить западные товары?

МАЛЯВИН: Понимаете, очень сложная это вещь, я очень люблю эту тему подделки. Китай – мировая столица подделок. Почему? Потому что китайская цивилизация отрицает тождество идеи и вещи, понятия и вещи. И вот в этот разрыв между тем и другим влезает подделка. Для Китая вообще все подделка. В этом нет ничего особенно китайского. Фридриху Ницше принадлежит изречение: «Мир есть копия утраченного оригинала». Представьте себе. Мы вообще-то в истории не видим никаких оригиналов. Откуда мы взяли эту оригинальность, вообще-то говоря? Все, что мы знаем об истории, идет опосредованно от каких-то косвенных источников, на самом деле, так же, как и наши знания.

Наши знания всегда опосредованы. Мы никогда не имеем знания, выраженного в понятиях, как непосредственно отражающего действительность. Неужели это не понятно? Понятно, что это именно так. Стало быть, все, что мы имеем, это как бы вот эта вещь, поэтому в китайском языке нет различия между буквальным и метафорическим смыслом. Может быть, кажется странным, но это факт. Нет сослагательного наклонения. Китаец не может сказать: «Я бы чего-то такое бы стал бы». Понимаете? А это очень важный момент.

МЕДВЕДЕВ: А как, китайцы говорят в простом будущем?

МАЛЯВИН: Они говорят просто. У них и будущего-то нет. У них нет вообще глагольных времен. Значит, у них нет сослагательности и нет, стало быть, юмора, который стоит за сослагательностью или возможностью держать фигу в кармане на полтавского губернатора, грубо говоря.

МЕДВЕДЕВ: А в чем вообще тогда китайский юмор заключается?

МАЛЯВИН: Юмор ситуационный, просто-напросто, довольно грубый.

МЕДВЕДЕВ: Если нет вот этой модальности, как, скажем, в британском юморе…

МАЛЯВИН: Да, да.

МЕДВЕДЕВ: …В русском, он такой очень простой, да?

МАЛЯВИН: Он очень простой.

МЕДВЕДЕВ: Физиологичный.

МАЛЯВИН: С одной стороны, очень простой, физиологичный, грубый, а с другой, вы знаете, вот тот же «Дао дэ цзин» – юмористическая книга. Но ведь если все, что есть, одновременно есть другое – это уже смешно. А ведь смысл «Дао дэ цзин» состоит в следующем: легкое – это тяжелое, тяжелое – это легкое, что идет вниз – пойдет вверх, что скривится, то распрямится, и так далее. Но ведь, по сути, это и есть юмор, вот это столкновение значений. Но оно вживлено в этот текст, как таковой.

Короче, все, что китаец говорит, надо прочитывать одновременно с обратным знаком. Я вам даю самый простой пример китайской формулы: «Как будто так, а не так». Вот вся китайская мудрость. Но это смешно, согласитесь. Я говорю «вода», а это не вода, я говорю «стакан», а это не стакан одновременно. Почему? Для китайца важна коммуникация. А когда коммуникация совершается? В момент метаморфозы, в момент нашего взаимного преображения.

Мы не можем коммуницировать, как булыжники. Если я есть я, а вы есть вы, о чем нам разговаривать, простите? Мы можем только вступить в конфликт между собой. У нас не может быть коммуникации по определению. Конечно, европеец думает: «Давай договоримся рационально. Значит, вот вам вершки, мне корешки», – и так далее. Конечно, договориться-то можно, но где гарантия, что я не потребую обратного?

МЕДВЕДЕВ: А как тогда вообще договариваться с китайцами?

МАЛЯВИН: Никак не договариваться.

МЕДВЕДЕВ: Я очень часто слышу от друзей-бизнесменов, что невозможно, это как говорить с водой текучей.

МАЛЯВИН: Невозможно, совершенно верно. Сверление дырок в воде. У нас нет средств против китайцев, кроме одного, о котором никто еще не догадался, какое у нас средство есть против китайцев. А вообще, они настолько стратегично, искусственно мыслят, что мы, конечно, для них, и не только мы, но и европейцы, и американцы – они не в состоянии с ними иметь дело.

МЕДВЕДЕВ: А какое средство?

МАЛЯВИН: Ну, вы знаете, средство хитрое. Я бы назвал его казус Владимира Арсеньева. Знаете, такой был знаменитый писатель.

МЕДВЕДЕВ: Да, да.

МАЛЯВИН: Мы все в школах это знаем, но мало вдумываемся в его «Дерсу Узала» и всякие прочие.

МЕДВЕДЕВ: «Дерсу Узала», да.

МАЛЯВИН: А ведь в чем там соль? А соль состоит в том, что там люди собираются в тайге, слушают легенды какие-то таежного края и вместе открывают какой-то мир, который никому не принадлежит, но который принадлежит всем одновременно. Вот если китайца вернуть к этому условному равенству сооткрытия мира, на котором, мне кажется, стоит то, что можно назвать евразийской метацивилизацией, это не просто цивилизация, вот тогда с ним можно делать общие дела. Но для этого нужно самому хоть понять, что это и есть наша повседневная реальность.

Я называю это «археоистория», потому что это предел понимания исторического, за которым начинается темнота, темная глубинная история, заповедные места – темной старины заветные предания. Все, конечно, мы так привычно повторяем, а ведь этим можно жить, между прочим. Сейчас можно жить, когда мы отказываемся от химеры, какой-то объективной истины. Да нет этой объективной истины сейчас, не стало. В компьютере ее нет.

МЕДВЕДЕВ: Китайцы это всегда, видимо, понимали, и в этом суть их успеха.

МАЛЯВИН: Дело в том, что дисплей и интерактивное пространство – это точно пространство китайского иероглифа, поэтому для них тут ничего объяснять не надо.

МЕДВЕДЕВ: А, кстати, к вопросу об иероглифах. Это их конкурентное преимущество, что они владеют…

МАЛЯВИН: Сейчас конкурентное преимущество, конечно.

МЕДВЕДЕВ: …Двумя языками: что они пишут и иероглифически, и на пиньине?

МАЛЯВИН: Ну, на пиньине они не пишут, конечно.

МЕДВЕДЕВ: Но на компьютере-то им приходится.

МАЛЯВИН: Ну да.

МЕДВЕДЕВ: Чтобы иероглифы сделать, им же приходится через буквы набирать, да?

МАЛЯВИН: Это всегда у них так было в том или ином виде. Просто я все-таки подчеркиваю, что интерактивность компьютерного дисплея соответствует точно пространству китайского иероглифа.

Какие отношения между отдельными секциями интерактивного пространства? Да никакие, вы никогда их логически не определите. Возьмите любую тему: война в Ираке, как это на экране телевидения. Да любая совершенно тема, она предстоит в наборе самостоятельных сюжетов, которые вам вольны как угодно интерпретировать. Вот вам китайский язык, один к одному. Почему трудно и одновременно интересно переводить с китайского-то?

К этому можно приспособить и вот эти самые буковки, конечно, которые на порядок для них проще и примитивнее, если можно так выразиться. Они же не мыслят себе, что есть знаки, которые соответствуют действительности. Ну, чушь это полная. Это греки придумали просто, потому что они по каким-то причинам не хотели принять жизнь, как она есть. А жизнь есть такая, что она постоянно меняется, и никакого знака…

МЕДВЕДЕВ: Вы имеете в виду изобретение алфавита, да?

МАЛЯВИН: Да. Ну, это изобрели торговцы, которым надо было фиксировать свои отношения таким образом.

МЕДВЕДЕВ: Да.

МАЛЯВИН: Но это чистая условность. А в Китае это не условность, это интерактивное пространство, которое дает реальный образ жизненного опыта, вообще-то говоря, и жизни, как мне кажется. И все это, короче, завязано на достижении или высвобождении, сохранении полноты жизненного опыта.

МЕДВЕДЕВ: А хочет ли Китай завоевать что-то? Ведь если так это дальше продлить, то Китаю не нужно никаких, так сказать, внешних каких-то завоеваний, рынков.

МАЛЯВИН: Ну, в общем, да. Мой ответ такой очень простой на это. Посмотрите, Китай уже стал всемирным государством глобальным. Глобальной страной, не государством, конечно. Сеть этих чайнатаунов – они же везде. Китайский социум распространился по всему миру, но в виде чайнатаунов. Но что такое чайнатаун? Это социум внутри какого-то внешнего социума. Китай будет распространяться только в скрытой форме, и он никогда не вступит в открытый конфликт цивилизационный ни с какой цивилизацией, между прочим. Да, он может выступать и в военном плане, и так далее (в принципе может), но не как норма, и не как идеал. Поэтому, я думаю, глобально…

МЕДВЕДЕВ: И он, кстати, не проецирует свою цивилизацию. Такого не стоит, как у Запада – идеи, что Запад создал на несколько столетий некий нормативный идеал, институциональный идеал? Китай таких не ставит целей?

МАЛЯВИН: Мы должны привыкнуть к китайскому вызову или парадигме. А в чем он состоит? Я еще раз говорю: никакой образ реальности не соответствует. Все. Есть только копии. А раз так, то по поводу чего мы должны вообще копья-то ломать? Если мы оговоримся чистыми условностями, то где причина конфликта и спора-то между нами?

МЕДВЕДЕВ: Знаете, вот вы сказали – очень интересное мне подумалось. Вы говорите, что всё – копии. У китайцев же очень много переписанных и сплагиаченных научных статей.

МАЛЯВИН: Да у них все время так.

МЕДВЕДЕВ: Все сталкиваются, сейчас же все эти наукометрические показатели, они дают надбавки (у вас тоже, наверное, в университете) за публикации в международных журналах.

МАЛЯВИН: Дают.

МЕДВЕДЕВ: Китайцы исследовали этот рынок, все друг у друга переписывают. Опубликовал статью на китайском, потом на английском – и никто не смущается.

МАЛЯВИН: Ну, видите ли, если вы возьмете китайскую прессу (я, кстати, поэтому и не читаю ее), там 90% – вообще повторение всего. Потому что если кто-то хорошо сказал, почему же не повторить, если это хорошо и правильно сказано, согласитесь? Важно-то правильно сказать: «Важен-то совместный объективный ход вещей, общий для нас».

МЕДВЕДЕВ: Знаете, как? Напоминает грузинский тост, когда сказал человек – все говорят: «Вах, как сказал!» Не что сказал, а как сказал. Вот это немножко…

МАЛЯВИН: Да, все переходит в стилистику, стиль важен.

Продолжение в следующем сообщении.

Китайское чудо (часть третья)

МЕДВЕДЕВ: России стоит ли бояться Китая? Потому что, конечно, китайская угроза – это одна из таких констант нашего сознания: и якобы чайна-тауны, и лес у нас китайцы вывозят, и лягушек наших несчастных китайцы вывозят. Но как-то все это очень не оформлено, непонятно. Вот понятно, когда был Даманский – ну, понятно, спорят, остров.

МАЛЯВИН: К сожалению, мы отдали этот остров.

МЕДВЕДЕВ: Да.

МАЛЯВИН: А надо было сделать по-другому. Ну, я говорю, как обыватель или обыватель-гражданин. Ладно, оставим эту горькую тему.

МЕДВЕДЕВ: Ну, помимо территориальных споров, вроде как там разобрались с фарватером Амура.

МАЛЯВИН: Ну да.

МЕДВЕДЕВ: Но в целом, по большому счету, в XXI веке, не знаю, читая Сорокина… Я очень уважаю Сорокина, и вот то, что он пишет – я не знаю, и «Теллурия» последняя, и «День опричника» – какие-то вещи очень четко он улавливает. Вот у него уже в книгах лет 15 это проходит: весь мир будет так или иначе ориентироваться на образцы китайской культуры, китайские слова проникнут в язык. Вот это вам кажется реалистичным сценарием?

МАЛЯВИН: Мне это не кажется реалистичным сценарием по одной простой причине. Еще раз подчеркиваю (уже, наверное, в сотый раз я хочу это сказать): у Китая нет форм культуры, которые бы оправдывались метафизически, понимаете, или идеологически, может быть, так можно было бы сказать. У них есть формы коммуникации, которые символичны по своей сути и вообще-то никакой особой формы не имеют.

МЕДВЕДЕВ: А почему остальной мир не может это воспринять от них?

МАЛЯВИН: Вот этого я не знаю. Может. Почему же не может? Ему придется это усвоить в той или иной мере, но глобальный мир будет смешением западного и восточного мировоззрения в этом смысле, потому что и то, и другое есть логически две возможности познания мира.

Пока одна из них (восточная в данном случае, заданная Китаем) никак в голову европейца не войдет. Она входит, но с большим таким трудом. Потому что европеец привык считать себя господином мира, у него же истина: «Логос-то где? Ну, здесь, у нас в Европе. А какой может быть логос на Востоке? Востоку не нужен логос вообще», – тут выясняется, что нет предмета для спора. Вот когда это выяснится окончательно, тогда у нас…

МЕДВЕДЕВ: Да, это такой затянувшийся кризис модерна.

МАЛЯВИН: Да, затянувшийся кризис, совершенно верно.

МЕДВЕДЕВ: Затянувшийся кризис картезианской цивилизации.

МАЛЯВИН: Лично я мог бы показать (нет времени просто, это особая философская тема), что на самом деле Восток и Запад могут дополнять друг друга в пространстве так называемого постмодерна. И я думаю, что мы когда-нибудь придем к двум системам – европейской и евразийской – метацивилизационным, из которых будет состоять глобальный мир. Он будет двойной, в котором будут как бы два мира параллельно существовать. Как они будут соотноситься между собой – это уж за горизонтом нашего сегодняшнего бытия. Но бояться Китая не надо, как и Востока всего.

МЕДВЕДЕВ: А почему в России не приживаются чайнатауны?

МАЛЯВИН: Вот это интересный вопрос.

МЕДВЕДЕВ: Я вижу чайнатауны в Америке, как они хорошо в Сан-Франциско и везде сидят.

МАЛЯВИН: Да. Ну, я объясняю это только тем, что Россия настолько глобальная, сверхглобальная держава, что у нее вообще реально нет никаких норм и сдерживающих внутренних принципов – китайцам не на что опереться. Китаец всегда танцует от какой-то печки: пусть это будет французская, американская, какая угодно печка.

МЕДВЕДЕВ: Согласен. А почему глобальная Россия? Я как раз ее вижу очень такой провинциальной.

МАЛЯВИН: Я думаю, что она суперглобальная – в том смысле, что она открыта всяким цивилизационным укладам, на мой взгляд. И в этом смысле рано или поздно век России придет вот в этом контексте цивилизационных отношений.

МЕДВЕДЕВ: Ну, глобально она открыта всем, и она в результате очень аморфна, если я продолжу вашу мысль.

МАЛЯВИН: Совершенно верно. Да, она аморфна, безусловно.

МЕДВЕДЕВ: И вот на этой аморфности китайцы не знают, как к ней пристроиться.

МАЛЯВИН: Совершенно верно. У них нет никаких устойчивых точек отсчета для себя. В любой другой цивилизации, может быть, у них это есть, а вот здесь они теряются и расползаются.

МЕДВЕДЕВ: Ну да. В Америке вот есть шериф – с шерифом можно договориться.

МАЛЯВИН: Совершенно верно, да.

МЕДВЕДЕВ: А у нас с кем договариваться?

МАЛЯВИН: У нас непонятно, с кем договариваться.

МЕДВЕДЕВ: То ли с братвой, то ли с местным населением…

МАЛЯВИН: Ну, хотя бы даже на этом уровне.

МЕДВЕДЕВ: …То ли с властью.

МАЛЯВИН: Но дело в том, что русские всегда еще и опротестовывают все цивилизации, поэтому настолько это аморфно, русский уклад не позволяет им кристаллизироваться здесь.

Правда, не надо забывать и о том, что политический уклад китайской (и восточных вообще всех) цивилизаций, он ведь имеет два полюса, я еще раз хочу подчеркнуть – небо и землю. Небесный полюс, власть – он вообще не виден для нас, а земной полюс – это повседневная жизнь. И повседневная жизнь, вот когда этих лягушек-то несчастных вывозят мешками…

Понимаете, и то, и другое непрозрачно, обратите внимание, друг для друга. Вы не можете объяснить, нет той политической цельности, к которой мы привыкли – как социум или политикум европейский. Существует social body, социальное тело, которое должно быть цельно, принципы, декларации – все понятно. Здесь ничего нет вообще, а существуют два полюса.

Аморфная жизнь течет повседневная. На чём она стоит, никто не знает, потому что она просто не видна. Вот попробуйте определить повседневность. Что это такое? Ничего. Это просто чистая спонтанность, все что угодно это может быть. А с другой – небесный символизм империи какой-то запредельный совершенно, который доступен только высшим каким-то умам в моменты высочайшего морального напряжения, ответственности и так далее.

МЕДВЕДЕВ: Коммунизм китайский вписывался и вписывается ли в это?

МАЛЯВИН: Ну, с коммунизмом сложно.

МЕДВЕДЕВ: Вот я хочу начать с Мао. Маоизм вписывался в то, что вы рассказываете?

МАЛЯВИН: Здесь есть две половины. Маоизм – форма модернизации Китая, это очень болезненный процесс рационализации. Но выяснилось, что Китай модернизировался ровно настолько, чтобы сохранить себя как немодернистское государство. Да, сейчас мы это знаем точно.

МЕДВЕДЕВ: Они восприняли модернистские технологии…

МАЛЯВИН: Совершенно верно.

МЕДВЕДЕВ: …Организационные какие-то практики.

МАЛЯВИН: Отчасти идеологию. Это было нужно, потому что старая цивилизация утратила тот стержень, на котором она стояла по ряду причин – так же, как и русская, между прочим, в XVII веке. С чего взялся раскол, потом Петр I, потом революции две страшные такие?

МЕДВЕДЕВ: А старая когда утратила?

МАЛЯВИН: Ну, я думаю, задолго до появления европейцев. У меня есть книга, которая называется «Сумерки Дао», там очень подробно описан вот этот процесс забвения китайской традиции в том виде, о котором я говорю. Почему? Потому что символическое миропонимание не имеет заградительных мер, чтобы себя сберечь, оно рано или поздно расползается и приходит в модерн. А модерн стоит на субъекте и объекте, там все рационально, все понятно. А суть жизни традиционной утрачена в этот момент.

Но провиденциальным образом, я бы так сказал, новые телекоммуникационные, цифровые технологии вдруг вытащили необходимость этой коммуникации на передний план – и тут Европа скукожилась, понимаете?

МЕДВЕДЕВ: Сначала Япония, затем Китай.

МАЛЯВИН: Да, сначала Япония, а потом Китай. Вот какая вещь-то получается.

МЕДВЕДЕВ: Так вот, возвращаясь к маоизму и к политическим формам маоизма. Это что было – какие-то необходимые модернизационные эксперименты, или они все-таки стояли на этой большой китайской вертикали, идеи империи?

МАЛЯВИН: И то, и другое. Правда, это никак не соотносилось, не продумывалось самими-то китайцами, это понятно.

МЕДВЕДЕВ: Сопровождалось борьбой с конфуцианством, искоренением

МАЛЯВИН: Да, да, это модернизационный аспект. Но акцент на моральном совершенстве (например, который и в Гоминьдане, и в КПК стоял на первом месте), понимаете, совершенно невиданный и непонятный для нас, потому что он сохранился в Китае, и сейчас сохраняется. Тот, кто себя не совершенствует – того ставят буквально к стенке, потому что он же не человек. Человек очеловечивается в той мере, в какой он предан нравственному совершенству. Это не пустые слова. Это у нас пустые слова, а там – нет.

МЕДВЕДЕВ: И нынешний Моральный кодекс строителей коммунизма: на полном серьезе для них коммунистическая партия – это некая моральная доминанта.

МАЛЯВИН: Мне кажется, да. Хотя, конечно, есть диссиденты и все такое прочее. Но диссиденты-интеллигенты, им недоступно понимание народных основ жизни (так же это везде и в России). Они националисты, социалисты или фашисты, интеллигенты, а народ живет по другим понятиям.

МЕДВЕДЕВ: Коммунизм – это морально, и власть – это морально. Чем выше ты во властной иерархии – тем более ты морален.

МАЛЯВИН: В принципе, да. А в чем смысл морали? Преодолеть себялюбие, не иметь корысти – в этом смысл морали, другого не вижу. И как только вы очистите сознание от своей субъективности, вы будете моральны и коммуникативны одновременно, и одновременно к вам придет власть и богатство. Потому что как же вы будете делать бизнес, если вы корыстны? Извините, это не бизнес, а это какое-то воровство.

МЕДВЕДЕВ: А Сын Неба, император – это воплотилось в первых лицах Китая коммунистического, в Политбюро?

МАЛЯВИН: В той или иной мере – да, воплотилось, безусловно. Более того, воплотилось сейчас. Ведь мы же ничего не знаем, как они живут, как они принимают решения, это настоящий Запретный город в Пекине. Только время от времени, как и император, выходят люди, зал встает, овации – и до свидания.

Но ведь они могут менять людей, понимаете, причем это делается мирно и разумно. Уже пятое поколение руководителей КПК сменилось совершенно мирным образом: человек может уйти на покой без скандала, мордобоя и так далее. Вот что делает сейчас Цзян Цзэминь? Пишет мемуары у себя дома, выращивает цветы, между прочим, и так далее. Вот вам карьера конфуцианского чиновника – уйти, когда нужно.

МЕДВЕДЕВ: Нет узурпации власти и приватизации власти.

МАЛЯВИН: Она и не может быть по определению. Ну, потому что если есть узурпация власти – значит, нет коммуникаций.

МЕДВЕДЕВ: Значит, появляется субъективность, и разрушаются коммуникации.

МАЛЯВИН: Да. Существует какая-то корпоративность этой власти, такая дурная, которая не пускает никого к себе. Ну, понятно же, что это…

МЕДВЕДЕВ: Хорошо. А Мао тогда был каким-то исключением? Фактически же культ личности получается.

МАЛЯВИН: Ну, что такое Мао в истории Китая? 30 лет, понимаете. Причем половину из них он провел в военных, в военно-полевых условиях фактически, он просто воевал за власть.

МЕДВЕДЕВ: Мао в каком-то смысле выпадает из этой большой традиции?

МАЛЯВИН: Конечно, выпадает. Я бы сказал, что это вывих китайской истории, но он необходим. Так же, как и Тибет. Вот он модернизировался благодаря Китаю со страшными трагическими историями. Но теперь уже Тибет не вернется в то состояние, в каком он находился до 1951 года. И тибетцы могли бы и поблагодарить Китай за это.

И в той или иной мере все это проходят. Тибет начал позднее – и еще болезнь у него получилась. Япония начала раньше – и благополучно все прошла. Китай начал позже – с всякими страшными войнами, но вышел как раз на нечто противоположное. Вот так я бы сказал.

МЕДВЕДЕВ: Как они смотрят на нас сейчас? Северные варвары?

МАЛЯВИН: Да, примерно так.

МЕДВЕДЕВ: Но они и на весь мир так смотрят.

МАЛЯВИН: Я думаю, что да.

МЕДВЕДЕВ: А откуда они берут это чувство превосходства?

МАЛЯВИН: Я еще раз хочу сказать: потому что они видят, как европейцы обращаются друг с другом, и у них волосы встают на голове, дыбом встают. Потому что, ну как же, люди как будто систематически не хотят друг друга понимать и работать совместно на общее благо. Ну, простая вещь, казалось бы, да? Вот и все.

Правда, это не значит, что они презирают европейцев. Конечно, у них деньги там и так далее, технологии, их надо брать, безусловно. Но Китай так устроен, что вы возьмете все технологии, какие есть, но останетесь китайцем. Это, правда, большой вопрос, но я думаю, что это так.

Есть китайцы, которые считают: «Вот еще немножко поучатся китайцы в Америке, в Европе, вернутся и сделают из Китая Америку». Не сделают, вот и все – мой ответ. А почему не сделают – это и есть вызов для нас, в том числе и китаеведов, чтобы на это ответить.

МЕДВЕДЕВ: Ну, собственно, это в языке, может быть, прописано, какие-то такие смутные понятия, как «код культуры» – то, что воспроизводится этот примат коммуникации, создание общего блага.

МАЛЯВИН: Да. Но я не люблю этих слов – «коды». Что за глупости это все?

МЕДВЕДЕВ: Ну да, я понимаю, это такие размытые понятия.

МАЛЯВИН: Да. Но, конечно, можно идти к этому и через язык, если знать, к чему идем. Но мы не понимаем, к чему мы должны идти-то, мы до сих пор упорно отворачиваемся от этих вещей (как мне кажется, во всяком случае) и не можем договориться с китайцами реально, сюсюкаем перед ними или боимся их. И то, и другое есть крайности, которые показывают, что мы не можем сообщаться с китайцами по какими-то причинам. Ну, подождем.

МЕДВЕДЕВ: То, что вы предлагали: им нужно, как Дерсу Узала, предложить какое-то общее дело, по поводу которого мы можем бескорыстно коммуницировать?

МАЛЯВИН: Совершенно верно. И идти от корней этого дела. Для этого не обязательна дипломатия. Вот превратить весь евразийский континент в такую периферийную зону, как… Конечно, я понимаю, что это трудно сделать, мы не можем вернуть ситуацию Арсеньева в сегодняшний день, но мы можем понять, что она вечна и повседневна.

Что такое туризм? Это бессознательное желание прильнуть к этой архиистории, увидеть эту непрозрачную глубину истории, именно пережить ее. Чего же люди, миллионы, срываются со своих мест и смотрят на какие-то развалины? С точки зрения цивилизации это вроде бы не нужно совершенно. Но это нужно человеку. И вот тут с китайцами мы можем говорить.

Правда, Китай разный, как и Россия: есть власти, а есть народ, естественно, как и в России. Надо понимать все эти этажи, надо понимать ценности и мотивы, которыми руководствуются, из чего устроен весь цивилизационный уклад Востока. Я к ужасу своему должен сказать, что сколько книг понаписано – мы ничего не понимаем. Вы знаете, у меня такое ощущение, что мы вообще в каких-то потемках бродим.

МЕДВЕДЕВ: Мы не ближе к Китаю, чем европейцы?

МАЛЯВИН: Мы ближе к Китаю.

МЕДВЕДЕВ: В смысле возможности понимания.

МАЛЯВИН: Мы ближе к Китаю. Посмотрите, как писали русские о китайцах в XIX, в начале XX веков: «Мы не колонизаторы по отношению к Китаю», – первое. Причем эта тема идет сплошняком.

МЕДВЕДЕВ: Они это ценят, они это осознают?

МАЛЯВИН: Китайцы ценили и сейчас ценят. И главное – русские могут с китайцами общаться, европейцы не могут.

МЕДВЕДЕВ: Вот именно за счет этой коммуникативистики нашей?

МАЛЯВИН: За счет того, что мы можем открыться вместе тому, что никому не принадлежит в отдельности, вот и все. Открытие мира совместное, китаец на это способен.

МЕДВЕДЕВ: С русской стороны мы можем предложить эту свою коммунитарность, о которой Бердяев говорил?

МАЛЯВИН: Ну, в частности – да.

МЕДВЕДЕВ: Общинность какую-то.

МАЛЯВИН: Так она есть и в Китае. Это вообще общеевразийское дело. Правда, здесь, конечно, есть и свои нюансы: мы должны дополнять друг друга.

У меня есть статья о русском скифстве и китайском чайнатауне. Это разные вещи, тем не менее для китайца даже эта русская романтическая утопия скифства: «Да, скифы мы, да, азиаты мы», – и так далее, она может быть привлекательной, как вызов китайству как таковому, потому что скифы где-то еще. Русский всегда за горизонт бежит, китаец всегда бежит к себе вовнутрь. Чайнатаун всегда внутри какого-то общества, и он невиден, он – всегда внутренний социум.

Вот это внешнее и внутреннее в каких-то сопрягательных отношениях между собой и находится. Мы должны искать и артикулировать, в том числе, я не знаю, идеологически и политически. Потому что надо отказаться от европейской традиции политики – она уже не работает. Мы живем в постполитическую эпоху, и должны быть полностью сменены вообще ориентиры политической жизни.

МЕДВЕДЕВ: А в чем вот это постполитическое взаимодействие России и Китая может быть?

МАЛЯВИН: Мы должны отказаться, во-первых, от совпадений идей и вещей – на чем стоит публичность политики, которая стоит на каких-то принципах и формах определенных. Потому что она лжива стала, она стала обманом. И мы это знаем хорошо, просто пока не можем заменить, и из-за этого происходят все эти срывы и так далее. И отработать евразийскую модель двух полюсов – небесного и земного, где все стоит на разрыве и пустоте.

МЕДВЕДЕВ: Идея пустоты важна в Китае?

МАЛЯВИН: На ней все стоит.

МЕДВЕДЕВ: На ней все стоит.

МАЛЯВИН: И заметьте, пожалуйста, что евразийский континент – в центре его находится пустыня, между прочим.

МЕДВЕДЕВ: Ну да.

МАЛЯВИН: В отличие от Европы, в центре которой находится форма, сущность какая-то, которая излучается, эманирует во все стороны. А тут наоборот – в центре Евразии пустыня. А кто живет в пустыне? Пустынножитель, пустынник, он проповедует пустынничество: он сообщается с людьми через безмолвие и так далее.

Здесь нет никаких форм, это чисто современная (и, кстати, постмодернистская) политика. Она называется постосновательной, если так можно выразиться – общество бездействующее. Когда разлагаются формы общества, выявляется подлинная социальность людей. Вот на этом и стоит Восток.

Я долго думал об этом, но я допёр до этого в Тибете, когда я видел жизнь тибетцев, совершенно разобщенных между собой, не умеющих, по европейским понятиям, координировать свои действия в каком бы то ни было… И не только они, между прочим, так же и китайцы. Вы же видели это, у них хаос там на улицах и так далее.

МЕДВЕДЕВ: Да.

МАЛЯВИН: И при этом страшно сплоченные внутри. Почему? Потому что они имеют образцы глубокого внутреннего всматривания в себя, они знают дно психической жизни человека, которое объединяет человечество. Им не нужны фигульки, которые развешаны на поверхности жизни, это их не интересует.

МЕДВЕДЕВ: Тибетцы в этом смысле отличаются от основных, так сказать, ханьских китайцев?

МАЛЯВИН: Я думаю, что с метацивилизационной точки зрения это, конечно, единый регион, безусловно. И Тибет, и Монголия…

МЕДВЕДЕВ: И буддизм, и конфуцианство, здесь они…

МАЛЯВИН: Безусловно. Хотя они, конечно, совершенно разные. Более того, это ведь не отменяет войн, они же постоянно ходили… И в Монголии то же самое.

МЕДВЕДЕВ: Да.

МАЛЯВИН: Посмотрите, какие конфликты страшные. Нормально, это евразийская вещь. Не имеет значения этнос, не имеет значения социальный уклад. К любому – и кочевнику, и тибетцу – любой может прийти и влиться туда. Это так же примерно, как Гоген поехал на Гаити, и его туда пустили – нормально.

МЕДВЕДЕВ: Таити.

МАЛЯВИН: На Таити, простите.

МЕДВЕДЕВ: Да, да, да.

МАЛЯВИН: Конечно, не Гаити. Что-то я оговорился, да. Чужак может войти почему? Потому что сооткрывает с ними мир. Они живут этой мифологией своей, которая дает какой-то мир за порогом истории. Это же очень важно.

МЕДВЕДЕВ: Ну да, здесь это какие-то преимущества пустоты такой, в таитянском случае у Гогена, домодернистской пустоты.

МАЛЯВИН: Да.

МЕДВЕДЕВ: То, что в этой пустоте возможно пространство коммуникации основать, которое будет в ней привязано к каким-то вещам и понятиям.

Говоря о вещах. Вот читая ваши тексты, интервью, я видел, вы говорите, что для Китая невероятно важно понятие дерева. Это смысл вот этого мирового древа – связь неба и земли?

МАЛЯВИН: Для китайца важен жизненный рост, рост вообще живого, который совершается неумолимой необратимостью, если так можно выразиться – вот закон всего мира. Жизненный рост, который совпадает с моральным совершенством в конечном счете, я еще раз хочу сказать.

Поэтому биология и духовность нераздельны на Востоке. Отсюда желтая опасность для европейца: «Ну, как же? У них духовности никакой нет! Посмотрите, им бы только пожрать», – и так далее. Да, они очень ценят тело. Почему? Потому что тело имеет свое сознание. Восток имеет иное понимание сознания, потому что там нет разрыва между идейным и материальным, субъективным и объективным – в принципе нет.

МЕДВЕДЕВ: Ну да. То, на чем Библия изначально основана: отделен дух от воды.

МАЛЯВИН: Ну, в общем, да. Нет трансцендентно-имманентной этой оппозиции. И ведь до сих пор европейцы не поняли этого. Откройте любую книгу – там все эти оппозиции есть. А ведь это не имеет никакого отношения к реальности на Востоке, вот до чего дело-то доходит. Мы до сих пор не научились принять хотя бы это. Потому что если мы это примем, то что же остается-то, господи? Кроме жратвы, вроде ничего, да? Мы же не понимаем этого.

А возьмите китайское ушу, вот эти их странные вещи, удары на расстоянии – ну, это цирк, да, гипноз или что-то еще. Мы же не понимаем, что тут есть какие-то ресурсы организма. И вот эта вся китайская медицина, стоящая на энергетике тела, она, как ни странно, работает, она действенна.

МЕДВЕДЕВ: Я думаю, что наши слушатели, которые последний час провели с нами, как раз не деградировали, а занимались по возможности самосовершенствованием, пытаясь следить за ходом мысли Владимира Малявина. Это было безумно интересно. Я еще больше убедился в том, насколько велик, насколько отделён, насколько непонятен мне пока что ещё (и, в общем-то, я думаю, по большому счету, не понят) Китай. Но вот такие люди, которые связывают две культуры – в данном случае европейскую, российскую культуру и китайскую культуру – как Владимир Малявин, нам в этом помогают.

"Принцип матрёшки" и число в матрице гимна

Закругляю тему "гимн". Текст гимна написала, как оказалось, не для участия в конкурсе, а для более чёткого понимания моей темы (КМ).
P.S. А "китайское чудо" - это практическое применение матричных законов в социальной жизни Китая.

В матрицах проявляется "принцип матрёшки". В моём тексте гимна "матрёшка" тоже прослеживается. Это образы вложенные друг в друга. Человек - главная единица. Человек входит в круг своей семьи, рода, знакомых, малой родины, далее края (в данном случае - это Подмосковье), потом своей страны.

В куплетах и припеве прослеживаются эти вложения.
Первый куплет можно воспринимать как слова от первого лица, а можно от множественного числа.
Во втором куплете "МЫ" подтверждается словами: "в любви и вере, и под гимн науки / соединим наши сердца и руки".
В третьем куплете словами "собрав в букет все чаяния и сны" подчёркивается мысль, что никто не будет обойдён (эффект сопричастности и отсутствие чувства брошенности, одиночества у людей). Московская область - это административная граница, в рамках которой живут эти люди.
В последней фразе гимна "во имя жизни, процветания любви" мы опять возвращаемся к человеку, главной единице.
Во втором куплете, а он является центральным (срединным) в гимне, слова "Под ясной и счастливою звездою" можно воспринимать, что этой звездой является Россия.
В припеве слово "корни" отражают полностью собранную матрёшку ("корни" всех уровней).

В гимне всего 28 строк. В куплетах 15 строк (5х3)=15. В припевах 12 строк (4х3)=12. Плюс название.

В произведениях матричного типа кроме чёткой цифровой структуры выполняется ещё одно правило. Образы представляются в системе дуальности. Это не противопоставление противоположностей, не их борьба, а гармоничное сосуществование в едином мире.

Дуальные пары в тексте гимна:
1) правое - левое
два названия гимна - как два крыла (правое и левое)
2) земля - небо
"Навек душой с природой ..." и "небесами как из сердца свет"
3) верх - низ
"корни" и "небеса"
3) день - ночь (в значении полноты, полные сутки, полный цикл)
первый куплет - "день", второй куплет - "ночь"
4) мужское - женское
Люди. В тексте есть также мужские и женские рифмы.
5) прошлое - будущее
уважение к прошлому и мечта о будущем
6) частное - всеобщее
каждый человек и все вместе жители региона (всё население МО)
7) внутреннее - внешнее
душа и общественная жизнь
8) реальность - сны
реальная жизнь (природа, труд, наука, богатства края) и чаяния, сны, мечты
9) рациональное - иррациональное
Московская область - как государственно-административный статус региона
Подмосковье - как лирическое, душевное название земли, на которой живём
10) вечное - изменчивое
любовь, душа - вечное
мечта нужна для эволюции и изменений в рамках цикла
11) восходящее - нисходящее
мечта зародилась в прошлом, воплощается в настоящем, реализуется в будущем
мечта проецируется на будущее и тянет на себя реализацию
12) уникальное - универсальное или цветущая сложность - единая истина или оригинальность - популярность
каждый человек неповторим как и его отпечатки пальцев
все люди (народ)- вид homo sapiens
Это одно из ключевых матричных понятий, когда в универсальности проявляется бесконечное многообразие частного.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
В некоторых странах имеются две версии гимна: официальная - для особо торжественных случаев и популярная, лирическая, песенная - для души.

Лирический вариант:

В родном краю нас связывает время
и в каждом гены от седых комет,
мы все летим с планетою земною
в мире галактик оставляя след.

Припев: Навек душой с природой Подмосковья
и небесами как из сердца свет,
и путеводною над головою,
высокою и вместе с тем простою,
нам не возможно без неё найти ответ.

Грядущего улавливая ритмы
ещё не виданной на свете красоты,
мы сохраним всё лучшее что было,
собрав в букет все чаяния и сны.

Припев.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Самый длинный гимн в мире занесён в Книгу Гиннеса.
Греческий гимн был написан Дионисиосом Соломосом в 1823 году и состоял из рекордных 158 куплетов, однако, для простоты его сократили в итоге до двух куплетов, он также является гимном Республики Кипр.
Я писать гимн в рекордные 159 куплетов не буду. Всё. Тема закрыта.